А как же обет безбрачия?

В монастыре Святого Силуана всё шло своим чередом: утренние службы, звон колоколов, тишина кельи и послушание. Монахи были уважаемы в округе за благочестие и смирение. Но однажды в деревне, что лежала у подножия монастырской горы, начались странности: одна за другой юные девушки начали замечать признаки беременности.

Сначала это списывали на грехи, совершённые в тайне, — кто-то говорил про ярмарку, кто-то — про странников, проходивших мимо. Но когда пятнадцатая девушка — дочь старосты, кроткая, молчаливая и с клятвой целомудрия — вдруг призналась, что к ней во сне приходил «ангел в рясе», всё изменилось.

Сельчане начали шептаться. Отец Варфоломей, старец, наблюдалший за монастырем, казался встревоженным. Он заперся в библиотеке на три дня, изучая древние манускрипты, и когда вышел, его лицо было мертвенно-бледным.

— Это не плоть, — прошептал он своему помощнику. — Это что-то древнее… что-то проснувшееся.

На четвёртую ночь крестьяне заметили свет, струящийся из окон монастыря — не свечной, а будто лунный, голубоватый и пульсирующий. Они поднялись на гору, и когда подошли к воротам, увидели: все монахи стоят неподвижно во дворе, как в трансе, а над ними — нечто светящееся, с человеческим лицом, но слишком высоким, слишком изогнутым, с шестью руками, с рясой, плывущей как туман.

— Мы дали обет, — произнёс существо голосом, слышимым внутри черепа. — Но не плотской любви. Мы служим иной воле. Нас выбрали не вы.

С тех пор монастырь опустел. Монахов не нашли. Девушки родили — все в одну ночь, все одинаковых детей с ярко-синими глазами. Их не приняли в школы. Их боялись. Они шептались между собой на неведомом языке.

Старик Варфоломей исчез. А деревня теперь зовётся Проклятой Горой.

Прошло тринадцать лет.

Деревня у подножия Проклятой Горы почти опустела. Остались лишь те, кому идти было некуда — старики, больные, да матери тех самых детей. Их называли дети рясы — по шутке, по страху, кто как. У всех — одинаково синие глаза, как у зимнего неба перед бурей, и белоснежная кожа, которую не брало ни солнце, ни огонь.

Они были странными. Не играли, как обычные дети. Не дрались. Не плакали. Могли часами стоять у подножия горы, глядя в сторону разрушенного монастыря, будто ждали чего-то. Иногда их уши начинали кровоточить, когда слышали колокольный звон из соседней деревни. Они писали друг другу знаки — не слова, а узоры, похожие на плетения верёвок и корней деревьев.

Однажды ночью, ровно в полночь, все пятнадцать детей вышли на улицу — босиком, в белых ночных рубашках. Они двинулись к горе, не говоря ни слова. Матери пытались их остановить, но никто не смог — от прикосновения к детям у людей сковывались руки, мышцы каменели, и язык прилипал к нёбу.

Старуха Аграфена, бывшая знахарка, выжидавшая у порога, только прошептала:
— Началось. Как и тогда. Всё повторяется…

Они поднялись в разрушенный монастырь. Врата, давно сгнившие, были вновь целыми — будто кто-то выстроил их за одну ночь. Внутри — ни следа времени. Чистые кельи, горящие свечи, и пятнадцать ряс, висевших в воздухе. Рясы начали медленно опускаться на детей — как будто ждали. Каждая ряса впитывалась в тело ребёнка, как влага в песок.

И когда последняя наделась на последнего — над горой раздался звон. Один, как и всегда — но теперь он был совсем иной: гулкий, древний, отзывающийся в костях тех, кто слышал.

Дети больше не были детьми. Их лица вытянулись. В их глазах появилось нечто нечеловеческое — холодная мудрость и слепая покорность. Они вышли к краю монастыря и взглянули вниз.

В деревне вспыхнул огонь. Один дом, потом другой, потом весь склон горы зажёгся багровым заревом. Старики кричали. Матери падали на колени. Но никто не сбежал. Никто не спасся.

А на рассвете дети рясы спустились с горы — молча, неся в руках книги без слов.

Когда огонь угас, и солнце поднялось над обугленной деревней, на месте домов остались только пепел и чёрные силуэты на земле. Пятнадцать фигур спустились с горы. Они были выше, чем раньше, худые, как свечи, и двигались синхронно, будто связаны одной тенью. Их рясы были не из ткани — из чего-то странного, как дым, застыл в форме, как будто ткань пыталась быть живой.

В руках они несли книги, покрытые знаком, которого никто прежде не видел — узор, напоминающий спираль внутри круга, переплетённую с символом глаза. Ни одной буквы. Только страницы, исписанные теми самыми узорами, которыми они обменивались в детстве.

Они пошли по окрестным селениям. Не говорили. Не просили. Просто стояли у входов в церкви и дома, раскрывая книги и давая людям в них заглянуть.

Кто смотрел — начинал кричать. Или смеяться. Или садился прямо на месте и больше не вставал, глядя в пустоту. Священники пытались изгнать их молитвами — и теряли язык. Одному обратили голову на 180 градусов. Другой просто исчез, оставив за собой только крестик и чернильное пятно.

Скоро страх охватил весь край. Люди стали уходить, покидать сёла. Дороги вели к болотам, к горам, к гибели — но никто не хотел быть рядом с теми, кто несёт «проповедь без слов». Потому что за каждым из детей — теперь уже носителей ряс — шёл след. Не пепел, не кровь, а тишина. Такая, что глохли птицы. Вянут колосья. Трескались иконы.

Слухи дошли до столицы. Церковь отправила карательную миссию — десять лучших инквизиторов с огнём, серебром, и молитвами старого обряда. Никто не вернулся. Только один конь пришёл обратно. Без седока. А на его шее — знак спирали, выжженный в шкуру.

Через год весь край был мёртв. Но никто не знал, куда исчезли дети.

Говорят, их видели на севере, в землях, где ещё язычники жгли костры. Другие клянутся, что слышали песню без звука — в метро, в мечтах, на дне стакана. И тогда им снились монахи с шестью руками, и синие глаза, из которых струился дым.

Но однажды, в большом городе, во время службы, ребёнок заглянул в Библию — и увидел спираль. Только её. И с того дня он перестал говорить. Стал рисовать. А через семь лет исчез.

Сколько их теперь — никто не знает.

Прошло тридцать лет.

Мир научился не смотреть на спирали. Не открывать книги без слов. Не слушать тишину, когда она начинает давить на уши. Люди снова строили города. Притихли храмы. Вновь зазвонили колокола. Но каждый знал: есть места, куда нельзя ходить. Слова, которые нельзя говорить. И дети, которым нельзя давать рисовать.

Старик с выжженной меткой на спине — последний живой очевидец событий у Проклятой Горы — жил в приюте на окраине столицы. Он не говорил. Только писал. Мелом. Каждый день — один и тот же узор. Спираль. И только раз, перед смертью, он произнёс:

— Мы впустили их.

А где-то, в заброшенном монастыре, среди затянутых мхом куполов, пятнадцать ряс вновь висели в воздухе. Пустые.

Их носители — те, кто были детьми, потом проводниками, потом проповедниками — больше не имели тел. Они растворились в людях. Стали частью крови, памяти, шёпота на грани сна. Теперь они жили внутри, в том, кто заглянет не туда. Кто нарушит тишину.

Они — не боги. Не демоны. Просто воля. Воля, пробуждённая обетом безбрачия, который был нарушен — не телом, а желанием. Один из монахов тогда, давным-давно, в ночной тишине, помолился не Богу, а голосу, который ответил. Попросил сил, чтобы устоять. А голос сказал:
«Я дам тебе силу. Но ты будешь ею делиться.»

С той молитвы всё и началось.

Теперь монастыри пустеют. Всё чаще в храмах находят книги без слов. Всё больше детей, молчащих с рождения, рисуют узоры на стенах. А в глухих уголках земли снова звучит не-звон — гул, похожий на эхо рёва внутри черепа.

И если вы когда-нибудь проснётесь в темноте от ощущения, что кто-то стоит рядом — просто не открывайте глаза. Если услышите, как кто-то в рясе шепчет без слов — не слушайте.

Потому что за вами уже пришли.
И вы спросите:
— А как же обет безбрачия?..
И вам ответят:
— Мы его и исполняем. Мы — не плод. Мы — завет.

Конец